Хлопаю дверцей машины и иду по заснеженной траве – дорожка кажется мне очень скользкой, не заметно, чтобы ее кто-нибудь посыпал. Стучу.
Дверь открывает Беннетт, и я сразу же выпаливаю ему:
— Я только что провела день с Эммой.
Он нервно оглядывается и закрывает за собой дверь, оставаясь со мной на крыльце.
— И как она? — Ему хотя бы хватает совести выглядеть обеспокоенным.
— Все так же. Состояние критическое. Не лучше, чем вчера.
— Дай ей время, Анна. Она поправится.
— Откуда ты знаешь. Ты что встретил ее в будущем и видел, как она счастлива без своей селезенки?
— Теоритически, селезенка ей даже не нужна.
— Я вообще-то не об этом.
— Я знаю.
— Как ты можешь с этим жить – знаешь, что можешь все исправить, но даже попробовать не хочешь?
Беннетт хватает меня за руку и уводит подальше от двери.
— Эй! Ты делаешь мне больно!
Он ослабляет хватку.
— Как я могу с этим жить? — шепчет он и озирается вокруг, чтобы проверить, что никто нас не слышит. — Ты шутишь? Да это убивает меня, Анна. Я хочу попробовать – поверь мне, очень хочу — но что, если я не смогу ничего исправить? Что, если авария все равно произойдет, чтобы я ни сделал? Что, если я изменю что-то не то, и это разрушит всю ее жизнь? Или мою? Или твою?
— Я не знаю. И никто не знает! Но как ты можешь обладать таким даром и не использовать его для того, чтобы хотя бы попробовать? Да, может, ты попробуешь, но авария все равно произойдет, и Эмма все равно окажется в больнице, и ничего не изменится. Но ты хотя бы будешь знать, что попытался…
— А вот что я думаю! Я и не должен пытаться. Я не говорю, что это справедливо, или правильно, но что, если…
— Вот только не нужно говорить банальности, типа, «так и должно было случиться», потому что так не должно было все случиться. Она не должна была быть там.
— Откуда ты знаешь?
— Что?
— Откуда ты знаешь, что авария не должна была произойти? — спрашивает он. Чувствую, как мое лицо начинает краснеть от гнева. — Послушай, я знаю, что никто не хотел, чтобы все так случилось, но случилось. Может именно так и должно быть, может она должна была оказаться в больнице и очнуться там. Может ей суждено пройти через выздоровление, физическую терапию, суждено впервые в ее безоблачной жизни бороться за что-то. Может так ей суждено стать лучше, научиться медленнее водить машину, например.
Молча смотрю на него. Потом начинаю спускаться по ступенькам, но он хватает меня за руку.
— Анна! Я не говорю, что это правильно. Или что я со всем этим согласен. Я просто говорю, что так уж случилось. Должно было так случиться или нет, я не знаю, но я не должен все менять только потому, что могу.
Я уже слышала от него эти слова, но на этот раз в его голосе звучат новые нотки.
— Постой-ка. О чем ты сейчас говоришь? — Внимательно слежу за выражением его лица. — Ты что, видел ее в будущем? Она поправится? Вот что произойдет?
Он качает головой, и я чувствую, как он ослабляет хватку, не знаю, права я или нет, но вижу, что он просто не знает, что еще сказать. И я не знаю, потому что мне не известно, видел ли он ее будущее или нет, но я точно знаю, что не могу оставить Эмму там, в этой стерильной палате, среди громко пищащих аппаратов, я не могу, только потому, что это часть плана по превращению ее в осторожного водителя или просто в хорошего человека.
Пытаюсь зайти с другой стороны.
— Послушай. Тебе и не нужно ничего предпринимать, чтобы предотвратить аварию. Просто верни нас назад, — замолкаю, чтобы произвести в уме вычисления, — на сорок шесть часов.
Поглядываю на часы.
— Или на сорок семь, если через час мы еще не закончим разговор.
— Это то же самое.
Скрещиваю руки на груди. В итоге мы стоим и молча буравим друг друга взглядом, словно длится какая-то молчаливая дуэль – кто кого переглядит.
— Ладно, у меня еще куча домашней работы, — произношу я и начинаю спускаться по лестнице, на этот раз он меня не удерживает. Я уже почти спустилась, как слышу его голос:
— Анна!
Останавливаюсь на полпути и оборачиваюсь.
— Что?
— Этого недостаточно.
— Что ты имеешь в виду? Чего недостаточно?
— Сорока шести часов. Их недостаточно. — Чувствую, как мне становится легче дышать, словно меня долго держали под водой, а теперь позволили глотнуть воздуха. Он тоже думал об этом! Нет, он не просто думал, он тоже высчитывал время.
Беннетт вздыхает, и я понимаю – он собирается с духом, сейчас он собирается сделать то, чего ему делать совсем не хочется. Проходит несколько минут, и я покорно жду, когда он будет готов сделать следующий шаг. Наконец он произносит:
— Заходи. Я покажу тебе кое-что.
В этот раз в комнате Беннетта намного чище, чем в прошлый. Стол пустой, на нем нет ничего, кроме стакана с карандашами и раскрытого учебника, лежащего обложкой вверх. Беннетт берет красный истрепанный блокнот и снимает резинку, которая удерживает его в закрытом состоянии. Плюхается на кровать и жестом предлагает мне присоединиться, а сам листает блокнот и открывает где-то на последних страницах. Блокнот весь исписан. Наклоняюсь ближе, вижу какие-то даты, часы, минуты, математические символы, которыми исписаны все страницы.
— Тут нужно быть очень точным. — Сколько времени, интересно, он над этим проработал? Ночь? Целые сутки? — Для возвращения нужно найти идеальный момент.
Беннетт показывает мне свои вычисления.
— Как я уже говорил, сорока шести часов тут недостаточно – тогда мы перенесемся в два часа дня субботы, когда мы уже были в Висконсине, в трех часах езды отсюда. — И он показывает мне временную линию, пересекающую страницу. — Нам нужен момент, где мы были вместе, и где мы не находились в машине, мы не должны ехать. Поэтому возвращаться нужно в субботнее утро, как раз за несколько минут до того, как я приехал за тобой.